Читать книгу - "Главная русская книга. О «Войне и мире» Л. Н. Толстого - Вячеслав Николаевич Курицын"

момента, в горячке приключения Наташа чувствует, что между ними нет никакой преграды, эта детскость совершенно простительна неопытной Наташе и вызывает строгие вопросы к прожженному Анатолю, но это, в общем, одна и та же, иногда способная казаться очень милой, безголовость. См. в примечаниях абзац, в котором Толстой пишет о наивной порывистости Анатоля пусть не с симпатией, но с явным пониманием.[95]

Долохов сходится с князем Андреем в том, что не стоит на войне брать пленных, надо их уничтожать, хотя у Болконского это идея чисто теоретическая, а Долохов лишает пленных жизни собственноручно. Николай, женившись, так хорошо живет с Марьей, что в ревности к их любви сходятся старая графиня Ростова и Соня, имевшие, как мы помним, большие противоречия друг с другом — как раз в связи с семейной карьерой Ростова. А несколько раньше, в Воронеже, Николай, войдя в роль столичной штучки, изгибается на кресле, наклоняясь над блондинкой, женой одного из местных чиновников, переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, говорит блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму, а когда ему делают замечание, в простоте душевной не понимает, как такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого-нибудь не весело: по отношению к «веселью» здесь — прямой сход с Анатолем Курагиным, по движениям — даже и с Ипполитом. В целом, мы знаем, Николай довольно далек от этих героев, но тут пользуется ровно тем же психологическим инструментарием, действует как наглый обольститель вообще.

Это вообще — результат тактики последовательного расслаивания: реальности и текста — на пласты, героев — на танцующих и при этом наблюдающих над собой, рассказчика — на локализованного и улетевшего в небеса.

«Война и мир» устроена как человек — рефлексирующий человек, который переживает внешние и внутренние противоречия, пытается ответственно смотреть на себя со стороны, удивляется, как на фоне бесконечно разнонаправленных чувств, эмоций и интересов личность все же сохраняет единство, а жизнь ухитряется продолжаться. Уровни нашей личности и пласты реальности столь многочисленны, разноприродны и иной раз враждебны друг другу, взаимодействие их столь затруднено, что, казалось бы, эта машина не должна работать — но почему-то работает.

Пожалуй, в предыдущем абзаце сформулирована основная мысль моей книжки. Но поставить на этом точку нельзя, ибо автор, Л. Н. Толстой, впрямую пытался резюмировать смысл «Войны и мира» в огромном заключении и в других историко-философских фрагментах, и стоит понять, как он сам себе объяснял происходящее.

Или он ситуацией в принципе не владеет

Какая сила движет народами. Самая скучная глава,

посвященная самой сложной части «Войны и мира», так называемой философии истории.

Тот, кто не имеет великого интереса к этой части шедевра Толстого, может пропустить и мой анализ, сразу перескочив в конец главы, к выводам, к абзацу «Суммируем. Историко-философские главы „Войны и мира“ — последовательно непоследовательный текст…». Для остальных я постараюсь изложить эту проблематику максимально компактно. Очень возможно, что у меня вышло скучно; что же, зачтите это за метаход: наблюдатель мимикрирует под наблюдаемое. К тому же наблюдатель отдает себе отчет, что его выбор цитат для анализа въедливый критик может назвать некорректным, составленным, чтобы подыграть предзаданной концепции. Это вполне вероятно: я назначил ключевыми одни положения толстовской философии истории, а кто-то другой назначит таковыми совсем другие, и сделает это ловчее.

Итак.

Выражение «должно было совершиться» (именно в такой форме, с торжественным «совершиться», не считая «должно было случиться» и других вариантов) встречается в «Войне и мире» шесть раз. В пяти последних случаях речь о «грозе двенадцатого года». В первом — о дуэли между Пьером и Долоховым:

Дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться.

Вот это «шло само собою» будет в разных обликах являться в философских фрагментах «Войны и мира». В Сокольники мы еще вернемся, ведь дуэль — это тоже война. Однако предметом, к которому Толстой прежде всего прикладывал свою философию, была война большая, та, что на сотни тысяч персон.

Как так вышло, что 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира?

Начиная рассуждения со стилизации ответа, который дает официальная история, Толстой мгновенно включает уничижительную интонацию:

Цитата 1.

Что произвело это необычайное событие? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твердость Александра, ошибки дипломатов и т. п.

Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку или Наполеону написать к Александру: Monsieur mon frère, jе consens à rendre le duché au duc d’Oldenbourg [Государь брат мой, я соглашаюсь возвратить герцогство Ольденбургскому герцогу], — и войны бы не было.

«С наивной уверенностью», «хорошенько постараться», «написать бумажку». Из самой интонации как бы уже следует, что эти ответы категорически неверны. Но автор, видимо, знает более точные?

Дальше стоит такое утверждение:

Цитата 2.

Для нас, потомков, — не историков, не увлеченных процессом изыскания и потому с незатемненным здравым смыслом созерцающих событие, причины его представляются в неисчислимом количестве. Всякая отдельно взятая причина или целый ряд причин представляются нам одинаково справедливыми сами по себе, и одинаково ложными по своей ничтожности в сравнении с громадностью события, и одинаково ложными по недействительности своей (без участия всех других совпавших причин) произвести совершившееся событие. Такой же причиной, как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы он не захотел идти на службу и не захотел бы другой, и третий, и тысячный капрал и солдат, настолько менее людей было бы в войске Наполеона, и войны не могло бы быть.

Мысль, что у каждого события есть больше одной причины, кажется совершенно естественной. Не вполне ясно, почему «процесс изыскания» затемняет здравый смысл, причем затемнение это неизбежно — «историки» даны тут в определенно обобщенном смысле. Да, эффекты, подобные подразумеваемому Толстым (когда ученый, заваленный фактами, перестает понимать их значение), вполне возможны в изыскательской деятельности, но они вовсе не являются правилом. Толстой выдает возможность сбоя системы за ее неотъемлемое свойство.

Важнее, однако, следующее. В последней